Как метко подметил О. Шпенглер, размышляя о ментальности западного человека на примере художественных произведений: «Драмы Шекспира представляют собой один сплошной монолог. Даже диалоги, даже групповые сцены дают почувствовать чудовищную внутреннюю дистанцию, разделяющую этих людей, каждый из которых по сути говорит лишь с самим собой. Ничто не в силах устранить эту душевную отдаленность» [6, с. 508].

Естественно, что отчужденность человека от человека должна была быть чем–то компенсирована. Такой компенсацией стала идеологема общего стремления к наслаждению, гедонизм Иеремии Бентама ( 1748—1832) воплотившийся в теории так называемого утилитаризма.

Центральной идеей его учения являлось утверждение, что смыслом человеческой жизни является стремление к наслаждению и желание избежать страдания. Джеффри Стейнберг по поводу его концепции высказался следующим образом: «Бентам категорически отрицает любое отличие человека от низших существ, определяя его как организм, движимый чисто гедонистическими побуждениями. Он писал: «Природа поместила человечество под власть двух разных хозяев — Боли и Удовольствия. Только они указывают нам, как мы должны поступать, только они предопределяют наши поступки; каждое усилие избежать этого подчинения только его подчеркивает. Принцип полезности, принцип величайшего удовлетворения или величайшего наслаждения признает это подчинение и принимает его за первооснову… Любая система, подвергающая сомнению этот принцип, принимает каприз за разум, а тьму — за свет…» [56] [3].

Причем как предотвращение страдания, так и наслаждение достигаются не просто деятельностью, а деятельностью полезной. При этом стремление к наслаждению и полезности, как главные мотивы человеческой деятельности, рассматривались Бентамом не как личный выбор определенного типа индивидов, а как императив, управляющий всеми людьми без исключения [57] . По его мнению, в результате максимально полезной деятельности максимальное количество людей должно получать наслаждение и избегать страдания (в данном случае тут даже не стоит вопрос: а хотят ли они этого?). При этом Бентам считал, что в деятельности по достижению счастья (удовлетворения) любой действует только лишь для себя, т.е. как изолированное, самодостаточное существо. Назначение же государства сводится к обеспечению условий достижения наслаждения для всех граждан.

Так как свобода индивида, о которой писали предшественники Бентама, не особенно содействовала счастью (наслаждению) для всех, он отдал предпочтение не свободе, как синониму своеволия, а равенству и общей безопасности. Отсюда и его известная фраза: «Мало слов, которые были бы так пагубны, как слова свобода и его производные» [7, с. 467]. Очевидно, в соответствии со своим специфическим пониманием условий человеческого «счастья», Бентам всю свою творческую жизнь вынашивал проект идеальной тюрьмы. Нетрудно заметить, что бентамовские идеи — это всего лишь новая аранжировка концепции Гоббса—Локка.

Взгляды И. Бентама нашли отклик в правящих кругах Великобритании. Лорд Шелбурнский был в таком восторге от его идей, что дал ему английского и швейцарского редакторов, чтобы обеспечить распространение его работ во всех англо–и франкоязычных странах. Позднее книги Бентама будут еще активнее распространяться в Латинской Америке.

Идея И. Бентама о «счастье для всех» была определенным образом подкорректирована Робертом Мальтусом (1766—1834) в его нашумевшей работе «Очерк о народонаселении» (1797), где он заявил, что скорость увеличения населения намного опережает развитие производства продуктов питания. То, что, как утверждал Мальтус, население планеты возрастает в геометрической прогрессии, а производство еды увеличивается только в арифметической, ведет не к «счастью для всех», а к широкомасштабному несчастью для большинства в виде голода. Таким образом, впервые была озвучена идея того, что на всех счастья (удовлетворения) не хватит и кому–то придется от него отказаться.

Если Мальтус предложил решить эту проблему путем контроля за рождаемостью (проявлять сдержанность в плане размножения) [58] , то Чарлз Дарвин (1809—1882) сформулировал другое решение проблемы лишних ртов. Из работы Мальтуса он вывел «закон» естественного отбора и понятия борьбы за существование. Анализируя рост количества живых существ и борьбу между ними, которую этот рост вызывает, Дарвин в «Происхождении видов» (1859) сделал вывод, что учение Мальтуса применимо в одинаковой мере ко всему животному и растительному миру, поскольку в этом случае не может быть никакого искусственного увеличения количества пищи и никакого воздержания от размножения.

Дарвин заявил о том, что в борьбе за ограниченное количество средств, обеспечивающих существование (в «войне всех против всех»), победа достается организмам, наилучше приспособленным к окружающей среде (т.е. сильнейшим). Естественно, что подобная идеология, поданная к тому же в виде научной теории, не только усиливала определенные формы взаимоотношений между людьми в рамках западной цивилизации, но и обосновывала общую программу действий Запада в отношении незападных народов. В связи с этим, после уничтожения аборигенов Тасмании, Дарвин, по словам Э. Тоффлера, заявил следующее:

«С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой–то период в будущем… цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках Земли». Таким образом, можно констатировать, что идея «естественного состояния», пройдя путь своего развития, в конце концов нашла свое завершение в идее «естественного отбора». Наложение же определенных идеологических схем на животный мир позволило западным мыслителям спроецировать эти же схемы на взаимоотношения между людьми, провозгласив данные идеологемы научными закономерностями, объективно отражающими действительную реальность. О. Шпенглер прокомментировал это следующим образом: «Дарвинизм, возможно сам того не сознавая, сделал биологию политически активной. Некая демократическая шустрость каким–то образом проникла в гипотетическую протоплазму, и борьба дождевых червей за свое существование преподает хороший урок двуногим лишенцам» [6, с. 318].

В итоге идеологема о «борьбе за существование» позволила легитимировать в сознании западного человека мысль о необходимости «каннибализма» в его цивилизованной, рафинированной форме, принуждающей действовать по принципу: «Если не съешь ты, съедят тебя».

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ОЛИГАРХИЗМ

Одновременно отражая и репродуцируя вышеописанную идеологию, английское общество было организовано в жесткую вертикальную иерархическую структуру. На ее вершине находилась небольшая группа олигархов, сформировавшаяся в результате слияния влиятельной и богатой торгово–финансовой элиты с аристократическими семьями Великобритании (включая и королевскую). Эта группа до сих пор является господствующей, обладая всей полнотой политической власти в стране, структурируясь в изолированную систему разнообразных закрытых элитных клубов и тайных организаций с древними традициями и ведущей ролью масонов.

На следующей ступени социальной пирамиды расположились государственные чиновники, армия и парламент, которые осуществляли политику в интересах олигархии. За ними, по степени своего влияния, шла прослойка партийных руководителей разных рангов, которые контролировали политическую систему Англии. Фундаментом этой социальной конструкции были простые британцы, а в самом ее низу находились народы колоний.

Главным нововведением, которое привнесли британцы в социально–политическую организацию общества, было то, что политическая власть в стране стала непроницаемо анонимной. Оставаясь втени политических баталий и государственного управления, английская олигархия, используя свои капиталы, правила страной с помощью личного, негласного влияния на государственных чиновников, прессу, образование и партийных бонз. Определяя политику государства и осуществляя скрытый тотальный контроль над обществом, английская олигархия оказалась свободной от какой–либо ответственности.